13.10.08. Стекольщиков В.К.
Куда ведешь ты нас, ангел Божий, или светлая ночь. (Борисоглеб. 1998 г.)
Стекольщиков Вячеслав Константинович - заслуженный художник России, основатель творческого объединения "Русская живопись", победитель конкурса росписи Храма Христа Спасителя в Москве, публицист.
Борисоглеб. 1998 г.
 КУДА ВЕДЕШЬ ТЫ НАС, АНГЕЛ БОЖИЙ, ИЛИ СВЕТЛАЯ НОЧЬ.
«...Красота учит созерцать и видеть. И тот, кто увидел красоту, тот становится ее пленником и ее творцом. Он мечтает о ней, пока не создаст ее; а создав ее, он возвращается к ней мечтой за вдохновением. Он вносит ее во все: и в молитву, и в стены Кремля, и в кустарную ткань, и в кружево, и в дела, и в поделки. От нее души становятся тоньше и нежнее, глубже и певучее; от нее души научаются видеть себя, свое внутреннее и сокровенное. И страна дает миру духовных ясновидцев...»
Я откладываю в сторону книгу, закрываю глаза, на ощупь отыскивая в изголовии выключатель, — погружаюсь в темноту. Последняя фраза Ивана Александровича Ильина, прочитанная мною, какое-то время удерживается в сознании, уже освобождающемся от тела. Еще мгновение и душа, подобно лыжнику, стремительно скользнет по трамплину, чтобы оторваться, взлететь и обрести ту невесомость, за которой начинается таинственный мир виртуальной реальности сна...
Но наступившая невесомость неожиданно быстро исчезает, как короткий полет лыжника. Что-то заставляет душу приземлиться, и она нехотя занимает свое место в бренном теле. Возвращение в весомое состояние всегда тяжелее обретения невесомости, поэтому мне потребовалось какое-то время, чтобы осознать неведомо откуда взявшееся бодрствование.
В полной темноте, при закрытых глазах, будто сделалось светло. Рассудок начал работать с такой ясностью, что понимаешь — это не просто бессонница, а какой-то сеанс, на котором ты не только можешь свободно перемещаться во времени и пространстве, но как бы вступаешь в диалог с самим собой, углубляясь в темы, недоступные дневной суете.
Надо признаться, на исходе двадцатого века, в эпоху всеобщей компьютеризации мне не доводилось дотрагиваться ни до одной кнопки компьютера, о чем я сожалею, но, думаю, это ночное состояние сродни путешествию по Интернету.
Большой поток информации дал сбой в моем телесном компьютере и вместо отключения на сон — засветился экран бессонницы с калейдоскопом самых разнообразных событий.
Словно в журнале кинохроники, непременно предшествующем в прежние времена художественному фильму, замелькали кадры сегодняшнего дня. Но в отличие от прошлых созидательных сюжетов, в которых мы видели: покорение космоса, освоение целины, спуск на воду атомных ледоколов, возведение электростанций, строительство заводов, битвы за урожай, — нынешние завораживают многообразием разрушительных сил.
Ведь эффект разрушения сильнее созидания. Так пожар привлекает куда больше зевак, чем возведение дома. Современная хроника отличается от прошлой еще и тем, что она вторгается в каждый дом. С периодичностью прогноза погоды нам сообщают об очередном убийстве, насилии, бандитских разборках.
Трагическая реальность так многовариантна, а правда так беспощадна, что всякие фантазии любителей страшных сцен, любые муки ада уступают ей. Мне не доводилось прочесть ни в одной книге, не увидеть в фильмах —ужасах стольких способов изощренных убийств и такое количество трупов, которое показывают ежедневно по телевидению.
Множественность обезболивает восприятие. И мы, помешивая ложкой чай и не переставая жевать, с хладнокровием патологоанатома воспринимаем чью-то смерть. Даже в человеке с устойчивой психикой и потребностью анализировать происходящее эта информация вызывает апокалипсические ощущения. Поэтому я не задерживаюсь на конкретных эпизодах, самый характерный из которых — очередная жертва заказного убийства, тем более, что эти сцены поразительно схожи: респектабельный молодой человек в луже крови, на роковом пути от дома до автомашины.
Впрочем, все это мелочи по сравнению с землетрясениями, авиакатастрофами, взрывами в шахтах, голодовками врачей и учителей, беженцами, брошенными детьми, нищими стариками и наркоманами.
А вот другие кадры: белый снег, чистый морозный воздух, подмосковная усадьба, окруженная заснеженными стройными елями, соснами и ажурными березами. По расчищенной дороге от усадьбы медленно и бесшумно катит на японском снегоходе Президент России.
Камера приближает наездника, останавливая наше внимание на самостоятельности движения гаранта Конституции и сосредоточенном выражении его лица. Эта сцена вызвала у меня воспоминания детства. Когда на арену старого цирка на Цветном бульваре выезжал на мотоцикле медведь, старательно выписывая круги, у него было такое же глубокомысленное выражение лица, вернее морды, что вызывало умиление зрителей.
Да нет, не только страшные картинки возникают передо мной в темноте. Есть немало увлекательных и захватывающих сюжетов.
На смену хоккею и фигурному катанию, некогда собиравших у экрана телевизора всю страну, пришло куда более азартное зрелище — политика. Эта штука соединила в себе хоккей с театром, шахматы с боксом, дипломатию с цирком, философию с шизофренией и экономику с уголовщиной. Без преувеличения можно сказать, что это самое массовое и самое захватывающее представление. Ведь оно длится уже более десяти лет.
Почему же все это время в каком-то оцепенении мы следим за руками наперсточников, вовлекших нас в свою порочную игру, силясь угадать — под каким колпаком прячется наше счастье. Знаем — обманут, а все поддаемся искушению.
Один из гроссмейстеров этой телеигры Сванидзе на вопрос: «Чем для вас является телевидение?», не задумываясь ответил: «Для меня это наркотик!» Стало быть, изготовители подобной продукции осознают, что они наркодельцы. Ну, а мы — наркоманы? Есть что-то эсхатологическое — неслучайное в появлении американского фильма «Титаник» на нашем телевидении за 666 дней до конца XX века.
Конечно же, американский кинематограф не мог пройти мимо такого «благодатного» сюжета, как катастрофа века, с рекордным количеством жертв. Самые банальные любовные коллизии на фоне нескольких тысяч тонущих людей выглядят захватывающе — такая драма и Шекспиру не снилась. Чтобы никто не усомнился в грандиозности творческих порывов, нам сообщают, что они обошлись более чем в пятьсот миллионов долларов. А чтобы канонизировать высокий художественный уровень, провозгласили лучшим фильмом и выдали одиннадцать Оскаров, благо шкала ценностей в своих голливудских руках.
Известно — кинематограф не является эталоном духовности и нравственности, но несомненно, что это самый влиятельный выразитель и проповедник современных идеалов общества. И что бы мне согласиться с общественным мнением? Так нет, лежу и думаю.., что же это они нас бутафорией потчуют? Ведь за макетами, трюками и переходящими из одного фильма в другой типично голливудскими героями ничего глубокого нет.
Подлинная же драма Титаника, по-моему, заключается в самом замысле его создания. Гордыня цивилизации всегда проявлялась в попытке сооружения земного рая. И в «Титанике» был воплощен образ непотопляемого ковчега — островка земного рая. Но Ноев ковчег — это божественный замысел во имя спасения жизни, а в «Титанике» скорее воплотилась утопия Вавилонской башни... Когда же оплот цивилизации и комфорта потерпел крушение при столкновении со стихией, то оказалось, что спасательные шлюпки рассчитаны только на обитателей верхних палуб — героев фильма, а основная масса пассажиров трюма обречена.
Если бы фильм был плодом творческой фантазии, то, по закону жанра, массовка и не должна выходить на передний план, но уж коли обратились к этой теме, то надо помнить, что гибель тысяч людей — это правда, а истинная трагедия, все же, в гордыне цивилизации.
Впрочем, вполне вероятно, что это только мое восприятие. А цивилизованный мир выразил свое отношение рекордной суммой долларов, вырученной от проката этого фильма и превосходящей во много раз его затраты. Увы, для большинства людей деньги являются единственным аргументом успеха. Если бы это относилось только к киноиндустрии, то вряд ли бы стоило волноваться, но в том-то и беда, что на коммерческой основе построена система ценностей мира сего.
Деньги превращают искусство в товар, деньги формируют общественное мнение, оттесняя художника от этого процесса. И эта дистанция делает общественное мнение враждебным художнику, потому что коллективное мнение, возможно, самое опасное явление для искусства.
Нам только кажется, что с уходом однопартийной системы мы освободились от необходимости одинаково думать. Потребность в коллективном мнении так устойчива, что толпа готова принять за истину любую внушаемую ей идею или навязываемый вкус. Опасность усугубляется еще и удивительной способностью общества, легко меняющего одно мнение на другое, доводить все до абсурда. Так, едва освободившись от коммунистического конформизма, общественное мнение готово стать жертвой конформизма демократического.
Для меня не важно в данном случае — какое из двух зол меньшее. Здесь трудно переоценить значение собственного мнения и способность художника плыть против течения. Личность чаще оказывается права в споре с обществом потому, что только творческая личность обладает способностью опережать свое время. Возможно, в этом и заключается драма художника.
Кажется, я подошел к самому узкому месту в своих размышлениях. А существует ли вообще единый тип художника?
Конечно же нет. Более того, нет, слава Богу, и двух одинаковых в огромном количестве одаренных людей. Субъективная природа таланта подразумевает многообразие творческих выражений. Но есть все же невидимая граница, разделяющая художников на два несовместимых сообщества. Одни верят в Божественное происхождение человека и бессмертие души, другие уверены в своем происхождении от обезьяны и материалистическом мироустройстве.
Таким образом, по моему мнению, для всех художников существуют два союза: союз верующих в Бога и союз безбожников. Осознание этого многое ставит на свои места, позволяя судить о творчестве тех и других по абсолютно разным критериям. У этих союзов противоположные цели, однако ошибка теоретиков, да и художников в том, что они главное внимание уделяют анализу формы выражения — языку. Здесь легко впасть в ошибку хотя бы потому, что реалистическим языком можно выражать не только праведные, но и сатанинские убеждения,что же касается нетрадиционной формы, то и она может выражать как разрушение, так и созидание. Впрочем, может быть, кто-то вовсе не задумывается над этим, — творит себе в удовольствие, наслаждаясь самим процессом. Возможно, даже слишком много таких художников, которые не ведают, что творят.
Но сегодня, в эту светлую ночь, я в плену своих собственных размышлений и стремлюсь воспользоваться этим сеансом, чтобы отыскать в хитросплетении времени свое место и свою правду.
Господь создал нас свободными в выборе пути к истине. Эта свобода и стала самым серьезным испытанием, которое не выдержали даже некоторые ангелы, проявившие своеволие и гордыню. За падшими ангелами — бесами, во главе с сатаной, конечно же, последовали и люди. И было бы наивным полагать, что дьявольские искушения обошли художников. Вот уж кому трудно преодолеть соблазн ничем не ограниченного «творческого» поиска, ради самоутверждения и самовыражения.
Еще Достоевский заметил постоянное стремление культурного человечества устроиться без Бога. Он же говорил о том, что русскому человеку легче сделаться атеистом, чем всем остальным, — «он непременно уверует в атеизм, как в новую веру». Об этом думали многие русские мыслители. У Сергея Булгакова я нашел подтверждение моих опасений в беспримерных усилиях нашей эпохи «свести человека на землю и опустошить небо». Эти самоубийственные усилия лишают человека высшей духовной природы, его Богоподобия и бессмертия души.
Для того, кто убежден в своем происхождении от обезьяны, вряд ли эти рассуждения покажутся убедительными. Ведь цивилизация готова привести массу привлекательных аргументов в пользу достижений человека в строительстве царства земного, но цивилизация и культура совершенно разные вещи. Культура обращена к душе, а цивилизация — к телу. И если культура в своем развитии устремлена в вертикаль, то цивилизация развивается в горизонтальном направлении. Когда я говорил о двух творческих союзах, то имел в виду вертикаль художников, идущих к Богу, и разбегающуюся в разные стороны горизонталь самовыражения атеистов.
Здесь может показаться, что я слишком высоко забрался и предъявляю к художнику религиозные требования. Тогда самое время уточнить, что мои рассуждения распространяются только на светское искусство, и я полностью разделяю определение Флоренского, обозначившего это различие: «Светское искусство, — писал он, — это взгляд из нашего мира в Горний, а иконопись — это взгляд из Горнего мира в наш». Меня же интересует не просто светское искусство, а современная русская живопись.
Волею провидения я родился в Москве, теперь уже в далеком 1938 году и свои первые двадцать лет прожил в Третьем Троицком переулке в двухэтажном деревянном доме напротив сказочного терема, который принадлежал Виктору Михайловичу Васнецову. Как замечательно, что этой бессонной ночью, хоть на некоторое время, я могу вернуться в волшебный мир детства.
На экране возник старый московский переулок, покрытый булыжником и весь засаженный высокими тополями, придававшими этому уголку Москвы особый аромат. А вот наш уютный двор, за каждым окном которого так хорошо знакомые мне и знавшие меня люди. Велик соблазн задержаться здесь хотя бы еще на мгновение, но оставлю это на другой раз, и пока не исчезла картинка поспешу вспомнить, что первая в моей жизни встреча с изобразительным искусством произошла в доме Васнецова. Эта встреча решила мою судьбу.
Не знаю, пришла бы мне в голову мысль стать художником, если бы в то время я увидел самый популярный в среде интеллектуалов «Черный квадрат» Малевича. Конечно, я не много понимал в свои семь лет от роду, но сердце не ошиблось, и на склоне лет, в сонме случайных и не случайных встреч, я отмечаю ту, судьбоносную, которую могу назвать Сретением. Сам облик Виктора Михайловича был для меня, отрока, загадочным видением. Я подолгу задерживался возле его автопортрета, всматривался в это спокойное, доброе и мудрое лицо, так не похожее на те, что меня окружали, и ощущал на себе такую благодать, которую значительно позже испытал при общении с батюшкой в сельском храме. Ни с кем не хотелось мне делиться своими новыми ощущениями, да и сам-то я осознал тайный промысел той встречи не сразу. Но когда пришло время выбирать дорогу, я уже смотрел на мир духовным зрением.
Нельзя забывать, что все это происходило в условиях жесткого атеистического воспитания, имевшего целью освободить небо от Бога. Поэтому я так трепетно отношусь к тем духовным источникам, которые встречались на моем пути. А вторым источником была, да и остается по сей день, Третьяковская галерея. В конце сороковых годов я поступил в самое главное для меня художественное заведение — в Московскую среднюю художественную школу, знаменитую МСХШ, что располагалась в ту пору прямо напротив Третьяковки.
В случайных совпадениях скрыта тайная закономерность Провидения. Васнецовский фасад Третьяковки был для меня символическим продолжением и входом в большой мир Русской живописи. Первое впечатление было ошеломляющим! Я не был готов воспринять такое количество шедевров. Это было трудно даже физически. И здесь я находил поддержу знакомого уже и близкого мне Васнецова.
Обойдя несколько залов, возвращался я в полном смятении к Виктору Михайловичу. Сидя в его зале на бархатном малиновом диванчике, я приходил в себя и затем только отправлялся в новые залы, впервые открывая уже известные миру имена. Знакомясь с великими русскими художниками, я неожиданно открыл для себя новый мир — мир искусства. Он очень отличался от того, что было вокруг, но в то же время, он был полон живыми образами людей, природы и предметов. Это странное существование картин в отсутствие авторов переворачивало во мне представление о жизни и смерти. Оказывается, творение художника способно пережить его. Более того, это и есть высшая цель искусства!
Может быть, в этом параллельном мире нам приоткрывается тайна бессмертия души художника, воплощенная в картине. Как бы то ни было, но изображенный мир оказывается способен остановить мгновение, увековечить время. Магия Третьяковки оказывала сильное влияние на творческие судьбы многих поколений учившихся в МСХШ. Постоянное присутствие большого количества выдающихся мастеров излучало такую энергию, которая могла сжечь любого, кто приближался слишком близко или подолгу находился в плену этой энергии.
В отличие от искусствоведа художнику нужно знать столько, сколько он способен реализовать. Поэтому немногие из нас выдержали сильную дозу излучения кумиров и смогли продолжить творческий путь, сохранив при этом свое лицо. Предвижу ехидную реакцию моих оппонентов: заколодило его на Третьяковке — слаще моркови, похоже, ничего не ел. Вовсе нет! Конечно же, я открывал для себя и мировое искусство. Но в открытый мир я уже выходил из своего дома и мне необходимо было всякий раз туда возвращаться. Таким домом для меня является Третьяковская галерея, которая привлекает не только высокими камертонами, но и загадочной личностью Павла Михайловича Третьякова.
Удивительно не то, что состоятельный человек вдруг решил заняться коллекционированием живописи и сделал это смыслом своей жизни. До сих пор я не могу понять — откуда могла появиться интуиция у человека, далекого от искусства, позволившая ему ориентироваться значительно глубже искушенных в этом людей, в самом сложном, с моей точки зрения, виде творчества. Что помогало этому человеку безошибочно определять национальное значение приобретаемых картин. Ведь задача усложнялась пристрастным отношением к художникам, скоторыми приходилось общаться. Значительно легче формировать коллекцию из картин умерших авторов. Наконец, чем руководствовался Третьяков, соединяя в своей коллекции разнообразные по жанру картины, так не похожих друг на друга художников.
Всякий раз, когда ходишь по галерее, я имею в виду ту ее часть, которую приобретал сам Третьяков, и всматриваешься в полотна, то поражаешься цельности и гармоничности собрания. В то же время из воспоминаний самих художников мы знаем, что они поразному относились к творчеству друг друга, а порой высказывали Павлу Михайловичу отрицательное отношение к некоторым приобретаемым картинам. Однако Третьяков упрямо двигался к видимой ему одному цели. Я давно задумывался над тем, что общего в творчестве столь разных художников, составляющих коллекцию, и только недавно понял: всех их объединяет Православное мировосприятие. Именно это восприятие мира определяет русское искусство и только это делает Третьяковскую галерею национальной!
Так же как не существует единого типа художника, не существует и обобщенного, однотипного зрителя. Я никогда не соглашусь с общепринятым мнением о том, что зритель развивается. Скорее, он меняется. Ведь когда говорят развивается, то предполагают, что в результате накапливания информации происходят позитивные изменения, а мне думается, что именно поэтому зритель лишь меняет эстетические пристрастия. И этот процесс может иметь как положительное, так и отрицательное значение. Как правило, изменения происходят под воздействием формирования массового вкуса.
Психологи знают, что легче ввести в гипнотическое состояние огромную аудиторию, чем одного человека. Мне вспомнился любопытный научный эксперимент, в котором приглашались восемь человек в кабинет, где лежали на столе черный и белый шары. По предварителыюй договоренности с экспериментатором семь человек из восьми должны были ввести в заблуждение ничего не подозревавшего восьмого, назвав черный шар черным, а белый — тоже черным. Поразительно, но на вопрос — какого цвета шары, восьмой, следом за всеми, назвал белое черным. Не этой ли потребностью слепо доверять мнению большинства определяется чаще всего оценка зрителем того или иного явления в искусстве?
Похоже, искусствоведы, выстраивающие по своему усмотрению иерархию ценностей, используют это странное свойство человека. А учитывая, что между художником и зрителем постоянно находится искусствовед, легко представить, как можно корректировать или менять эстетический вкус общества. Только тем из любителей искусства, кому посчастливилось избежать этого посредничества и удалось испытать подлинные чувства. Да и кому нужна эта любовь на троих.
Помнится, мы беседовали на эту тему с моим старым другом, замечательным русским художником Владимиром Никитовичем Телиным в его мастерской. Нас обоих волновала способность зрителя воспринимать живопись адекватно художнику. Похоже, мы сходились на том, что очень редко замысел и исполнение одного до конца могут быть прочувствованы другим. Телин, наделенный тонкой интуицией и образным мышлением, назвал это редкое состояние взаимопонимания между тем, кто создает произведение, и тем, кто его вослринимает, — «вольтовой дугой». Ведь и в самом деле существует некое силовое поле, которое может зарегистрировать только самый чувствительный прибор — душа человека, посвященного в мир искусства. И роль одаренного зрителя в этом явлении трудно переоценить. Существование художника без зрителя бессмысленно! Убери одного из двух и не возникнет «вольтова дуга» искусства, как не бывать ей между верующим художником и неверующим зрителем.
Что же происходит со зрителем, не имеющим духовной опоры в это смутное время, в оккупированной долларом, разворованной и униженной нашей стране? Вот уж где раздолье сатане! Все можно! Свобода! Беспредел! И он спешит завладеть как можно большим количеством душ. Верным помощником в этом деле является свой «творческий союз».
Художник, поддавшийся сатанинскому искушению, обретает бесовскую жажду искушать зрителя. Чем талантливее художникантихрист, тем изощреннее способы соблазна. Я уже говорил, что эффект разрушения притягателен. И вот уже все средства информации, опережая друг друга, превращают этот гибельный процесс в цепную реакцию.
...Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
Видать, это давнее наваждение, коли тревожило оно душу Александра Сергеевича Пушкина.
Вы, наверное, заметили, что члены союза антихристов, дабы продемонстрировать сплоченность рядов, свои сборища предпочитают называть не выставками, а акциями. Недавно показали по телевидению очередную такую акцию. Собравшиеся на нее с жадностью поедали труп Ленина вместе с гробом. Правда, это блюдо было приготовлено из кекса в натуральный размер, а с помощью цветного крема художникам удалось добиться убедительного сходства с мумией. Вот, кстати, пример лукавого реализма. Я-то думаю, что эта творческая акция мало чем отличается от того, чем увлекался, тоже показанный по телевизору, печально известный вождь одного из африканских государств — каннибал Бекасса. Поедая своих подчиненных, он не страдал желудочными коликами. Когда арестовали этого гурмана, то в его холодильнике обнаружили останки недавно пропавшего министра из его же правительства. Есть в этом что-то общее, хотя в одном случае трупоедение это творческая концепция, а в другом — факт жизни; правда, есть и различия — людоед это делал тайно, а авангардисты на тусовке. А в остальном дело вкуса: кто любит кекс, кто любит мясо... Хотя и с мясом у бесов уже была акция — резали публично и ритуально на своем сборище поросенка. Ладно бы все это происходило в кошмарном сне, так нет же, явилась ко мне эта реальность в бессонную ночь — теперь лежи, мучайся...
Вот уж чего не хотелось бы мне сегодня ночью видеть, так это политические сюжеты. Это слишком неподходящее для бессонницы зрелище, и я тороплюсь убрать со своего экрана все, что связано с политикой. Я даже открыл для себя формулу: там, где начинается политика — кончается искусство. Хотя, с моей точки зрения, существует определенная связь искусства с политической обстановкой в государстве. История — наука строгая, поэтому я не буду глубоко забираться, а ограничусь нашим столетием.
Но прежде чем я приведу примеры, замечу, что независимо от нашего отношения к традиционному и авангардному искусству, можно отметить определенную закономерность: как только одно направление начинает доминировать, другое превращается в андеграунд и уходит в оппозицию.
А теперь, если мы возьмем начало XX века, до первой мировой войны, когда Россия находилась на высоком уровне государственного развития, — в искусстве царил реализм.
Как только, в результате поражения в войне и октябрьского переворота 1917 года, государство пришло в упадок, ведущее место в искусстве занимает воспевающий революционные перемены авангард 20—30-х годов, а реализм изгоняется не только из выставочных залов, но и из художественных учебных заведений.
Сороковые и пятидесятые годы, отмеченные индустриальным строительством и победой во второй мировой войне, несомненно, следует отнести к периоду укрепления государства. Это время связано с доминированием реализма и бескомпромиссной борьбой с формализмом, особый вклад в которой принадлежит искусствоведам.
В шестидесятые началось раскачивание государства, появились диссиденты, закладывается бомба под территориальную целостность России (Крым передается Украине) и, наконец, происходит переворот во власти. Западники, естественно, называют это время — «оттепелью». И этот период отмечается в искусстве многочисленными авангардными выставками, несущими общую концепцию инакомыслия. Еще можно вспомнить чахлое, от того и недолговечное, хотя и любимое дитя искусствоведов — «суровый стиль».
Шестидесятники с гордостью вспоминают сегодня это время, понимая, что именно оно было прологом к тщательно подготавливаемому крушению государства. Но, почувствовав опасность, власть делает попытку в семидесятые, восьмидесятые годы укрепить государство. Несмотря на то, что это время упорно называют застоем, следует отметить государственную стабильность, которая исключала его разрушение любыми силовыми методами. В эти годы реалистическое искусство, поддерживаемое государством, еще удерживало свое привилегированное положение перед многоликим авангардом, уже выходящим из подполья.
Наконец девяностые годы. Поражение в холодной войне. Распад государства, цинично называемый перестройкой, падение производства, гражданская война, беженцы, безработица... Как только рухнуло государство — из всех щелей вылезли наружу и захватили телевидение, радио, театры, кино, выставочные залы такие беспредельные авангардисты, что их «бульдозерные» предшественники выглядят шалунами. В униженном и разрушенном государстве и реализм стал андеграундом.
Выходит, что приоритет реалистического направления в нашем искусстве приходится на период подъема и стабильности государства. А я верю в возрождение России, которой еще понадобится реализм. Если эти мои расчеты и предчувствия верны, то произойдет это в первое десятилетие XXI века.
Кому-то эти предчувствия не покажутся убедительными. Меня это вовсе не огорчит. Мы все одинаково далеки от истины — она не доступна миру сему. А доступная нам правда у каждого своя. Как это не покажется странным, но я не вижу ничего драматичного в том, что реалистическое искусство осталось невостребованным и не сделалось выразителем всего того, что происходит сегодня в стране. Во-первых, нынешнее общественное сознание замешано на антисоциалистических идеях и аллергия к соцреализму распространяется и на реализм. Во-вторых, парадоксальныи язык авангарда точнее и органичнее передает противоречивые и болезненные события наших дней. Что же касается восприятия авангарда, то эстетика, свободная от этики, легко превращая творчество в дьявольскую изобретательность, очень быстро распространяется по горизонтали, по поверхности сознания и легко усваивается. Но безнравственная эстетика может быть востребована только безнравственным обществом.
Может показаться, что я слишком настойчиво задерживаю внимание на двух противоположных формах выражения. Но для меня это не теоретические рассуждения, а скорее попытка объяснить словами то, что я делаю кистью и почему я это делаю.
Для этого мне придется на некоторое время вернуться к реалистическому языку. Настойчивые попытки многих теоретиков похоронить реализм под обломками соцреализма безусловно лукавы. Соцреализм просуществовал ровно столько, сколько и сам социализм. И на самом деле, вряд ли кому сегодня придет в голову писать картину «Ленин в Разливе» или «На III съезде РСДРП». Но реализм был до социализма и безусловно останется после него. А временное изгнание скорее пойдет ему на пользу. Потому, хотя бы, что реализм наконец вырвался из политических объятий и социальной зависимости; он освободился от принудительного сожительства со зрителем. Это дает возможность реализму стать элитарным. Однако я не хочу, чтобы путали реализм с тем, что я называю русской живописью. Если реализм это форма — язык, то русская живопись — это мировоззрение. В выборе между этикой и эстетикой художники православного мировосприятия всегда ставили на первое место этику. Это ничуть не умаляет значения художественной формы. Напротив, именно в русском реалистическом искусстве мы находим очевидные примеры эстетических высот. Справедливости ради надо сказать, что и соцреализм в лучших своих авторах демонстрировал высокое мастерство. Это, с одной стороны, было возможно благодаря старой школе, а с другой стороны, ее сохраняло. Мало кто из теоретиков отмечает, что наряду с атеистическим искусством соцреализма существовало искусство православного мировосприятия. Теснимый потоком социальных полотен этот далеко не всеми замечаемый чистый источник жил и бережно сохранялся в самые суровые времена богоборчества. Когда искусствоведы клялись в бескорыстной любви к высокоидейному соцреализму, так же как сейчас к раскрепощенному авангарду; работали художники, исповедующие другую творческую веру, которая требовала не политической смелости, а духовной стойкости. Оказывается, имитируя искреннюю любовь и преданность к соцреализму на протяжении семидесяти лет, наше искусствоведение тайно питало истинные чувства лишь к авангарду 20—30-х годов. Эти смелые признания, правда, сделанные уже после смерти соцреализма, достигли такого экстаза, что авангард 20—30-х годов они называют русским.
Выпущено большое количество альбомов под названием «Русский авангард». Но позвольте, если уж реализм после 1917 года стал именоваться социалистическим, то, конечно же, революционный, богоборческий авангард, смело крушивший национальные традиции, должен называться — советским, на худой конец социалистическим авангардом; но уж никак не русским. Какое кощунство — присваивать ему имя жертвы. Да — именно жертвы! Потому, что как раз в 20—30-е годы национальная Русская культура подверглась самому жестокому разрушению. Ее отрывали от православия и авангард принимал в этом активное участие. Это время было суровым испытанием для тех художников, которые интуитивно почувствовали, что спасение Русской живописи в сохранении Православного мировосприятия.
Когда говорят о жертвах тоталитарного прошлого, то почему-то пытаются внушить, что больше всех в искусстве пострадал авангард. Тут же появляется очередной красочный альбом — «Спасенный авангард». А наш доверчивый, сердобольный народ, привыкший верить всему напечатанному, а тем более сказанному с экрана телевизора, и впрямь поверил и принял богоборцев за великомучеников. Разве это не напоминает лукавую попытку преподнести Троцкого, Бухарина, Радека, Тухачевского, Зиновьева главными жертвами революции. Такими же революционными комиссарами от культуры, призванными разрушить традиции Русской культуры, были идеологи авангарда. С этой миссией они рассылались по всем городам и весям, по всем художественным заведениям России. Как тут было выжить искусству, воспитанному еще в императорской академии, искусству с дворянским прошлым. Поэтому я считаю, что подлинной жертвой, преследуемой, с одной стороны, авангардом, с другой — соцреализмом, была Русская живопись, оберегавшая вековые традиции и служившая не временному и вечному.
Но Русская живопись выжила, потому что спасла ее Вера Православная и то обстоятельство, что два хищника не хотели делить добычу и так увлеклись схваткой, что забыли о жертве. А может, все это так видится мне только ночью, а днем окажется по-другому?
— Странная ночь.
— Где уж тут уснуть?
— Такие страсти, как бы кого не разбудить!
— Дайка я выключу этот компьютер, полежу немного, отдохну...
— Редкая тишина для города, только часы бесстрастно отмеряют спокойный ритм ночи. Интересно, сколько сейчас на них: три или четыре часа.
— Не могу понять тех, кто мучается бессонницей. Кажется, лежи себе, мысленно нажимая кнопки пульта
дистанционного управления, выбирай любую из бесчисленных программ — смотри и рассуждай... — Нажмука я снова какую-нибудь, наугад...
На Западе говорят: время деньги, то есть, кто обратил большее количество своего времени в деньги — тот и богаче. А на Востоке время оценивается по-иному. Там богаче тот, кто имеет болше времени, свободного от зарабатывания денег.
По счастию, у России многое от Востока. Но в то же время мы и не Восток. Россия — самостоятельная часть света. На всем ее обширном пространстве в бочках не только квасят капусту и солят огурцы, но и сидят Диогены. И уж будьте уверены — ни в одной из них вы не найдете западника. Может, потому, что мы едим соленые огурцы, а они маринованные?
Привела меня хворь к китайскому врачу. Это была маленькая пожилая китаянка с добрыми карими глазами на широком и смуглом лице. Она уже несколько лет врачует в России, но вовсе не понимает и, уж тем более, не говорит по-русски. Поэтому мы общались через переводчика, интеллигентного узбека по имени Максуд. Максуд окончил один из московских институтов и, вероятно, сам увлекался тибетской медициной. Когда я рассказывал ему о своих ощущениях, связанных с заболеванием, у меня сложилось такое мнение, что он переводит китаянке лишь небольшую часть. Постепенно наша беседа приняла философский характер и Максуд, как бы забыв о Лау Ши, так звали китаянку, принялся рассказывать о буддизме и о том, как тесно переплетается в восточной медицине духовный мир с телесным. Мне ничего не оставалось, как признать, что русская духовная мысль существует совершенно отдельно от тела. И наша медицина не претендует на душу.
Я подумал, может быть, это различие и позволяет нашим Диогенам, не отягощенным заботами о теле, свободно парить в духовном космосе и философствовать, не испытывая гравитации.
Видно, этой ночью не отдохнет моя душа от тела, но редкую возможность поразмышлять, попотеть мозгами, я не променял бы на самый фантастический сон. Сны видят все, а некоторые пытаются постичь их тайный смысл, проектируя на реальную жизнь. Наверное, я неисправимый реалист, коли даже ночью предпочитаю праздному полету фантазии работу сознания.
«Бог — реалист, а Люцифер — романтик», — нахожу я поддержку своего выбора в коротком и мудром определении игумена Инокентия. Сегодня время романтиков, время ничем не ограниченной свободы. Я помню, как в преддверии этой свободы, обернувшейся нравственным беспределом, один из самых чутких к русской душе писателей — Валентин Распутин сказал: «Если Россия задерет юбку — мир содрогнется»...
И мир содрогнулся. На раскручивающийся маховик русской свободы, как и положено, действуют две силы: центробежная и центростремительная. Они противоположно направлены. Одна из них центробежная, разбрасывающая, направлена от центра; другая — центростремительная к центру. Это лишь образное сравнение, но раз уж я поделил творчество на две несовместимые части, то позволю себе отнести романтиков к центробежной силе, рвущейся от центра, от Бога, в разные стороны. Это порождает множественность направлений, многовариантность, многообразие, т.е. — многобожие или язычество. В этом же направлении находится и атеистическое безобразие.
А для верующих реалистов свойственна центростремительная сила, направленная к единому центру, к Богу, что определяет единообразие, единобожие. Несовместимость этих двух сил, как и их существование, подтверждается противоположным пониманием свободы! Если для одних свобода выше морали, то для других — самая большая свобода — это несвобода от Бога!
В единообразии ортодоксальная свобода православного художника. Отсюда становится понятным его осознанный консерватизм в отношении к форме выражения, к языку. Мне кажется, упрощением называть искусство по его языку — традиционным. Скорее, это ортодоксальное искусство. Оно отличается от традиционного духовным видением и умением различать границу между добром и злом. В отличие от телесного (физического) зрения, которое беспрепятственно соединяет художника со зрителем, не требуя особых усилий ни у того, ни у другого; духовное видение дано не всем. Но ведь только духовная очевидность позволяет нам назвать красоту Божественной и дает веру в ее Спасительную миссию.
Отношение к Богу определяет выбор одного из двух направлений искусства, в которых помимо разного понимания свободы совершенно разное отношение ко времени, к национальным традициям, языку и наконец к изображаемому. Глядя на картину, мало кто задумывается над тем, что она обладает определенной энергией, которую вкладывает художник. Сила ее зависит от таланта, а созидательная эта энергия или разрушительная — зависит от отношения к Богу. Ошибается тот, кто думает, что наличие таланта делает любое произведение непорочным. Талант дается одновременно со свободой выбора. Но, к сожалению, слишком часто дьявольская центробежная сила увлекает и очень талантливых художников. В таких случаях зло делается привлекательным, однако, чем талантливее автор, тем сильнее разрушительная сила его произведения.
Это важно знать не только доверчивому зрителю, но особенно тем, кто приобретает живопись. Ведь постоянное общение с разрушительной энергией не проходит бесследно. Я не склонен к мистификации, но убежден, что картина таит в себе значительно большую энергетику, чем заряженный экстрасенсом по телевизору стакан воды. А уж если говорить о медитации, то творчество — это самая очевидная форма медитации. Но эту энергию искусства может зафиксировать только один прибор — душа.
Чем хороша для меня эта ночь? Тем, быть может, что мои размышления постоянно сопровождаются неожиданными видеосюжетами. Их накапливается с годами множество, но все нет времени посмотреть.
Вот неожиданно в зимнюю темную ночь ворвался зеленый солнечный день и я оказался в какомто удивительном саду. Узкая дорожка петляет в тени молодых плодоносящих деревьев. Каждый метр этого небольшого сада встречает новым видом растений и цветов. В зеленый шелест листьев вплетаются чудные звуки подмосковного лета: серебристое стрекотание кузнечиков, жужжание пчел, перепевы птиц... Рукотворную красоту этого маленького Эдема вызывало не только большое количество экзотических растений, но и искусственный прудикаквариум, усердно выложенный камнями, в котором плавали золотые рыбки... Лучшего сна не пожелаешь! Но ведь я не сплю, значит этот сад я где-то уже видел... Конечно, он мне знаком, я вспомнил его — это же садовый участок нашей давней знакомой Елизаветы Андреевны. Любителей фокстерьеров не так много, и до того как наши ребята Антон и Оля научились сами выщипывать Брума, мы обращались за помощью к опытной во многих собачьих делах Лизе.
Маленький клочок земли они с мужем превратили в ботанический сад. Больше всего меня поразила рябина, на которой одновременно висели яблоки, груши, черноплодная и красная рябина. Этот эксперимент вызвал у меня смешанные чувства. Было в нем нечто сюреалистическое — как если бы я увидел кош ку с собачьей головой. Может быть, моя реакция была вызвана нетерпимым отношением ко всякого рода извращениям. Лишь позже, читая Новый Завет, нашел я в Святом благовествовании от Луки притчу Иисуса Христа, в которой говорилось: ...«всякое дерево познается по плоду своему; потому что не собирают смокв с терновника, и не снимают винограда с кустарника».
Выходит, не богоугодное это дело — растить на рябине грушу. Порой русское искусство сравнивают с могучим деревом, которое глубоко уходит корнями в отечественную историю и устремлено своим стволом ввысь. Но со временем на его многочисленных ветвях прижились инородные плоды. По каким же плодам познается русское искусство? Неужто по тем, которые на нем паразитируют? Похоже, именно такие плоды выдаются сегодня за лучшее на древе русского искусства.
Но кто же это определяет, в чьих руках находится шкала ценностей? Вот здесь-то и произошло самое драматичное событие в нашем искусстве. У нас похитили шкалу ценностей. Ею овладели те, кому отвратительно само понятие — национальная культура, кто пытается лишить русское искусство его души — Православного мировосприятия.
Создавая галерею русской живописи, Третьяков хорошо понимал эту опасность и не прислушивался к мнению атеистов и западников. Он покупал картины, но они не были для него товаром. А нынешние артбизнесмены, превратившие искусство в товар, цинично используют самый универсальный инструмент мира сего — деньги, с помощью которых формируют систему ценностей и управляют ею.
Но если мы верим в возрождение России, то прежде всего нам самим необходимо решать — что для нас представляет наибольшие национальные ценности. В противном случае русских художников ждет участь коренных жителей Америки. Впрочем, это уже область государственных интересов.
Если бы меня спросили: какая картина по своей духовной высоте, чистоте языка, философской глубине и поэтической проникновенности олицетворяет собой русскую живопись, я бы, пожалуй, назвал картину Саврасова «Грачи прилетели». Это великая картина! Она содержательнее многих жанровых полотен, обремененных сложной литературной драматургией! В ней отсутствует частый соблазн пейзажиста изобразить эффектное состояние природы, красивое время года или стремление привлечь зрителя иллюзорным мастерством. Однако в этом шедевре мирового искусства есть нечто большее, это картинараздумье, в ней есть то, что можно увидеть только духовным зрением.
Все великое кажется простым. Но не сразу, да и не всем открывается бережно упрятанная от поверхностного взгляда, в глубинных планах, тайна искусства, которая, по словам Ильина, делает художника духовным ясновидцем. Это больше чем живопись потому, что в Саврасовских «Грачах» зримо присутствует поэзия, музыка и философия. Это изобразительная форма исповеди, покаяния и выражения любви к Родине! Я думаю, русская пейзажная живопись открыла для себя в этом также возможность выражать самые глубокие чувства и размышления. Через природу, которой мы склонны более всего доверять, художник находит самую ненавязчивую, самую тонкую форму выражения своего мировоззрения.
Пожалуй, впервые этой ночью я признаюсь себе в том, что пейзаж для меня это ничто иное, как философская живопись. Но философия художника существенно отличается от научной, ибо она основывается на созерцании, ее логикой является интуиция, а целью — творческий поиск и формулирование гармонии.
Откуда-то издалека послышался колокольный звон... его неземной волнующий голос уносился далеко за стены борисоглебского монастыря и терялся в кулисах окружающих его лесов.
Мы собрались в самом центре монастыря, перед звонницей. Нас много, и со всех сторон к нам идут люди с цветами. Этот праздничный звон, множество цветов и приветливые взгляды предназначены нам — участникам выставки Русской живописи. Нет лучшего приюта для православного человека, чем монастырь, и нет сегодня лучшего убежища для художников Православного мировосприятия, чем кельи монастыря.
В жизни все не случайно... И, может быть, выставка в преддверии возвращения монахов в свою обитель — это наше покаяние. Еще висел в воздухе дрожащий густой бас самого большого колокола, а зрители уже потянулись в прохладные своды казначейского корпуса, в нетерпеливом предчувствии встречи с искусством, которое могло бы стать естественным продолжением их душевного состояния и зримым его выражением. Как организатор выставки, я волновался больше всех. После яркого солнечного света помещение, где висела живопись, мне казалось слишком темным. Но когда все залы заполнились людьми — стало совсем тепло и светло.
Самое большое счастье для художника — найти своего зрителя. А самая большая награда — стать свидетелем рождения «вольтовой дуги» между твоей живописью и твоим зрителем. Все остальное сливалось в какое-то общее возбужденное, многоголосое и пестрое действие, которое, уже независимо от тебя, жило своей жизнью и которое постепенно удалялось, удалялось и затихало...
Каким-то образом я остаюсь один в полной тишине, на высокой колокольне... Только ветер скользит по окружающим меня колоколам, и я испытываю внезапную легкость и ощущение полета... Меня разбудил резкий улюлюкающий звук автомобильной сигнализации, разносящей по всей округе тревогу. Я с трудом пришел в себя после панического пробуждения. Этот тревожный звук стал знаком сегодняшнего дня.
Остались в моей памяти знаки и иных времен: ранние заводские гудки, протяжные сирены воздушной тревоги и трамвайные звонки... Что же такое — время? И почему прошлое нам непременно кажется милее настоящего? А настоящее улюлюкает за окном, неумолимо напоминая о себе и заставляя жить по непонятным и чуждым мне правилам виртуальной реальности жизни.
Короткий сон не успел стереть видений прошедшей ночи. Я беру лежащую рядом книгу Ивана Александровича Ильина и, прежде чем ее закрыть, прочитываю несколько строк: «...О эти годы, годы распада, бессилия и стона... Годы соблазна и стыда... восстания и отрезвляющей расплаты... и героического умирания лучших сынов... Нам ли не смутиться? Нам ли не пасть духом? И когда же конец испытанию? И куда ведешь Ты нас, Ангел Божий?»
В. Стеколъщиков. 1998 г.
Вернуться в раздел "Публикации" |
